Мария Левитская: «Просто я такая»

«Лица» с Владом Чеховым

 

Мир не прост, и люди, чем интереснее и значимее в этом мире, тем они более сложно сконструированы, но, наверное, в этом их и привлекательность. Сегодня мы встретимся и поговорим с красивой, умной и талантливой женщиной, которую можно сравнить просто с целой галактикой, – Марией Левитской — главным художником Национальной оперы Украины, лауреатом Государственной премии имени Т.Г.Шевченко, членом-корреспондентом Академии искусств Украины, народным художником Украины, заслуженным деятелем искусств Украины.

 

В.Ч.: Здравствуйте, Мария Сергеевна.

М.Л.: Здравствуйте, Влад.

 

В.Ч.: Я бы хотел начать с того, что недавно был на выставке Вашей мамы в «Доме актера» замечательного художника Ирины Левитской. И только сейчас понял, что у Вас глаза Вашей мамы, очень пронзительные и глубокие, в них есть этот негаснущий огонь. Один из режиссеров, с которым Вы работали в кино, об этом и сказал как-то. Он, давая Вам характеристику, сказал, что Вы излучаете яркий свет. Только после выставки, я понял, что он имел в виду, и откуда этот свет. Этот свет у Вас в глазах – от Вашей мамы. Такой добрый и ласковый.

М.Л.: Часто, когда я работаю, случайно оборачиваясь, вижу себя в зеркалах,– и обычно там другое выражение лица (улыбается Мария Сергеевна).

 

В.Ч.: Вероятно, со стороны виднее.

М.Л.: Даже не знаю, что Вам ответить, не знаю, возможно, так и есть…

 

 

В.Ч.: Скажите, пожалуйста, а какое у Вас самое яркое воспоминание о Вашей маме?

М.Л.: Я про воспоминание не отвечу, но когда ее не стало, то несколько месяцев я хотела уйти из жизни, причем жестко… Сейчас меня, конечно, немного отпустило. Мы всегда были с ней и близки, и нет. Знаете, это как плюс и минус, такие антагонисты. Она была человек достаточно активный. Но, как оказалось, мы с ней были самыми близкими друзьями. Во-первых, она – художник, я, вероятно, на мир смотрю через ее мироощущение, то есть было очень сильное влияние. После случившегося мне позвонила одна моя знакомая режиссер и сказала: «Мама – это же «старое пальто». Я повесила трубку и вычеркнула ее из своей жизни и сознания напрочь. Мне показалось, что она меня обидела. За много лет до ухода мамы… У мамы была онкология, ей сделали операцию, а у нее должна была открываться выставка. Она так замучила врача, что он разрешил ей встать. И уже через десять дней мама стояла на открытии своей выставки.

 

В.Ч.: А почему на выставке, которая проходит сейчас в Доме актера, большая фотография с яблонями стоит на мольберте?

М.Л.: Вы знаете, я это сделала чисто интуитивно. Я попробую сейчас задуматься и сформулировать. Это тот вид, тот пейзаж, который мама писала десятки раз из окна своей кухни и, который Данка – моя старшая внучка сфотографировала, когда мамы, к сожалению, уже не было.

 

В.Ч.: Скажу пафосно: Ваш творческий путь начался с кукольного театра. Какой он был?

М.Л.: Смешной, наверное. О старте моего творческого пути надо начать с рассказа о моей бабушке Ляле, которая была несостоявшейся балериной-красавицей (по семейной легенде была ученицей Брониславы Нижинской). Когда она вернулась из тюрьмы, мне было четыре года, и вернулась она совершенной старухой. Через четыре года бабушка умерла от рака, тяжелейшим образом. Но все эти четыре года, я жила у нее, и она меня «сделала». Я ее называла мама Ляля, а маму – мама Ира. Когда я жила у нее, она столько информации вкладывала в меня. Она меня водила на английский, фигурное катание, музыку, гимнастику. И когда сейчас я с Анатолием Соловьяненко делала спектакль «Моцарт и Сальери», начала перебирать материал в интернете, и тут я нахожу кадры из фильма «Моцарт и Сальери», где снимается Петр Глебов. Я прекрасно помню, как он приезжал к нам домой. Он был бабушкин друг. Мне было шесть лет, я помню его у нас в доме. Четко помню этот разговор, что его пригласили сниматься. И вдруг подумала: как же неожиданно все замкнулось – Глебов, бабушка, и как это давно было…

Но я немного отвлеклась от Вашего вопроса…

 

В.Ч.: Я спросил Вас про кукольный театр…

М.Л.: Так вот, когда мама Ляля вернулась из тюрьмы, позже через много лет я нашла в чемодане ее карточку ЗЭКА, где было написано, что в последние годы заключения она работала изготовителем кукол. И когда я болела, она принесла мне несколько кукол, но кто их сделал, не знаю – не она. Это были куклы кукольного театра. Они были в стилистике 48-50 -х годов – супер реалистические. Они до сих пор у меня сохранились. Одну куклу я подпортила, подрисовала ей глазки (они мне не нравились) – и таки испортила. Они из каких-то тряпочек были сделаны, ручной работы. И она открыла во мне это увлечение. И уже когда я была в 4-5 классах, делала этих кукол сама, в нашей родной старинной квартире на улице Чкалова (ныне ул. Олеся Гончара). Я помню эту ширму, которая стояла круглосуточно. Мои святые родители, которые терпели и разрешали все. Там человек пятнадцать детей крутилось все время. В доме пилили, строгали. Даже на английском языке играли небольшие спектакли. А потом я сказала маме: «Отведи меня в художественную школу, потому что я хочу работать в театре, а для этого нужно уметь рисовать». Мама меня повела, а там был директором Саша Музыка, ее друг, они вместе учились. Естественно, я ничего не умела, но меня взяли. Я была самая слабенькая в группе, так как я только пришла, а они уже с пятого класса учились. И как-то все пошло. Прошло время, однажды мама делала выставку в музей к юбилею Театра Франко. На вечер пришел Даниил Лидер со своей женой, я его увидела – и все! У меня сын Даниил назван в его честь. Он был просто уникальный человек, хотя и достаточно жесткий. Я очень часто вспоминаю о нем, сейчас это немного затихло, а раньше… Сейчас столькие говорят, что они его ученики, каждому хочется «подержаться» за чужую славу.

 

В.Ч.: А много у Вас учеников? Или тех, кто так говорит?

М.Л.: У меня их нет. Есть люди в цехах, с которыми я проработала по 20-30 лет. Они гениальные мастера! А кто у кого учился в этом случае не важно… «Ученики» — я не употребляю этот термин. Сейчас много «привенчаных» детей лейтенанта Шмидта, все это обрастает разговорами-легендами.

 

В.Ч.: В одном из интервью Вы назвали себя капитаном корабля, говоря о Вашей работе в театре.

М.Л.: Не знаю, где Вы это могли прочитать, Я не могла этого сказать, не мои это слова. А, вспомнила — просто Вы перефразировали! Да, я как капитан должна довести свой замысел и не погубить в пути, несмотря на разные бури.

Понимаете, в театре все знают «как», особенно визуальный ряд, с музыкой сложнее: там ноты нужно знать и слух иметь. Про режиссуру в принципе все и все хорошо знают, а про художника это просто уже святое. Мне часто и сейчас рассказывают «как надо». Но в этом смысле я человек закаленный давно. Если Вы знаете, в советские времена были худсоветы, в которые входили представители общественных организаций. Худсовет принимал макет. Большинство членов худсовета не имели прямого отношения к искусству. Представляете себе, как непросто было отстаивать свои позиции и доказывать, что «надо так, а не так»?

 

В.Ч.: А вот не сложно ли за все это отвечать? Вы же, прежде всего, женщина.

М.Л.: Знаете, мне как-то сказали: «Вот в Вашем театре!». А я ответила: «Простите это театр не мой, я тут служу». Было такое чудесное старинное выражение до революции. Вот я и служу!

 

 

 

В.Ч.: А у Вас есть подруги?

М.Л.: Их было две в моей жизни, и недавно на выставке в день памяти моей мамы мы сидели за столом вместе. И я этому рада — значит все хорошо в моей жизни. С одной из них я дружу чуть ли не с рождения. Вот и вчера болтали по телефону.

 

В.Ч.: Вы умеете прощать? Если с Вами так долго находятся рядом подруги, вероятно, это так?

М.Л.: Я не знаю, спросите кого-то другого об этом. Откуда я знаю? Думаю, что да!

 

В.Ч.: А что Вы не прощаете людям?

М.Л.: Это все написано в книге, которая у меня в руках. Я не прощаю бездарности. Я когда-то работала в кино, делала один фильм, и с режиссером этой картины у меня был роман. После того, как он смонтировал фильм и я его посмотрела, просто перестала с ним общаться – обиделась. Я столько физически вложила в этот фильм – просто обиделась. У человека может быть чудовищный характер, но если он талантлив…

 

В.Ч.: Мы часто обманываемся в людях и хотим увидеть то, что хотим. И как в такой ситуации?

М.Л.: Конечно. И часто. Мне сын все время говорит: «Что ты все придумываешь себе. Ты все время в астральном мире, ты что, не понимаешь»!? И что я могу сказать: сам — очаровался, сам — обиделся, сам — не простил.

 

В.Ч.: Но это же глупо?

М.Л.: Может быть… значит я такая… И не собираюсь меняться! В принципе, я стараюсь, а может, и не стараюсь. Я не знаю… Бывает, что человек сразу не нравится…

 

В.Ч.: А бывало так, что сначала человек не нравился, а потом Вы становились с ним лучшими друзьями?

М.Л.: Нет. Был такой случай, что человек мне не понравился, но потом мы были в очень хороших отношениях, но потом он, все же, оказался мерзавцем.

 

В.Ч.: Вы, кстати, сейчас мне напомнили подсолнухи с Ваших картин.

М.Л.: А где Вы их видели?

 

В.Ч.: Мария Сергеевна, я же готовился к нашей встрече. И эта история, как Вы их писали, а потом они попадали с ветром (смеется Влад)…

М.Л.: Ну, да. Это вообще класс, такая история. Это было что-то несусветное с этими подсолнухами. А потом я их два года садила, но, к сожалению, такие они уже не выросли.

 

В.Ч.: Для меня Ваши работы с подсолнухами — самое яркое впечатления от Ваших картин. Там настолько живое и эмоциональное движение объектов. Просто удивительно.

М.Л.: Я очень скромно отношусь к своей живописи. У нас в доме было принято, что мама — гениальный живописец, колорист, а я — категорическая противоположность. Как-то к нам приехала мама и спрашивает моего сына: «А где Машка»? — «Она пейзаж поехала писать», — отвечает ей Даниил. На что мама ему говорит: «Зачем!? Она все равно писать не умеет».

 

В.Ч.: Но Вы не раз говорили, что долго учились колористике, потому что мама была гениальный колорист.

М.Л.: Да, мне говорили: «Маша, у тебя плохо с цветом». И в школе, и в институте у меня была чудовищная живопись. Да и с рисунком академическим плоховато. Ну, я много пропускала — занималась театром. Позже мама удивлялась: «Такие плохие академические рисунки у тебя были — и когда ты научилась рисовать?»

 

В.Ч.: Вы, когда начинаете говорить о семье, маме, сыне, внуке, резко становитесь очень мягкой. Это то, что может Вас отвлечь от работы и вернуть на Землю? Или Вы всегда реально воспринимаете действительность?

М.Л.: Откуда я знаю? Вам же рассказывали про меня: то сумасшедшая, то генерал. Если Вы спросите моего директора, то он скажет, что-то третье.

 

В.Ч.: А чем занимается Ваш сын?

М.Л.: В данный момент строит дом.

 

В.Ч.: В одном из интервью Вы сказали, что может быть в чем-то и виноваты перед сыном, что мало уделяли ему времени, много работали. Почему? Ведь все люди много работают, такова наша жизнь!

М.Л.: Раз я так сказала, значит — так сказала. Мне нужно было работать. У меня не было других вариантов. Мне нужно было кормить семью. Моя мама, когда я однажды «сникла», сказала: «Сейчас жить комфортно, есть вода, тепло, газ и другие блага, теперь можно и страдать». Она много чего видела и много чего мне рассказывала. Если у меня возникают какие-то проблемы, то я сразу же ищу выход.

 

В.Ч.: Что может у Вас вызвать слезы?

М.Л.: В последнее время у меня часто появляются слезы, наверное, это пришло с возрастом. Появилась сентиментальность в каких-то моментах, даже сейчас за время разговора, пару раз у меня появились слезы — я знаю это. Оно связано с мамой, с детьми и т.д. Пару раз появились в стенах театра, но это было на секунды. Я, честно говоря, сама себя не наблюдаю.

 

В.Ч.: У Вас очень большое количество сделанных спектаклей в театре, что-то уже в репертуаре и отсутствует. Почему мы не видим эти костюмы на выставках, например, в стенах театра? Ведь сейчас выставки костюмов, в том числе и театральных, хорошо выстроенный бизнес в мире.

М.Л.: Как раз об этом думала сегодня ночью. Ведь за эти годы мы сделали много спектаклей, которых, к сожалению, уже нет в репертуаре театра, а какой это бешеный труд, какие там чудесные костюмы, сколько денег вложено… Как я иногда говорю: «Это — мои не рожденные дети, это -мои недолюбленные, это – несостоявшиеся мои мужья». Оно все там. Я тут служу тридцать лет. Это не преломляемо. К нам привозили костюмы из театра Ла Скала, наши девочки их надевали, потом приходили и говорили: «Мария Сергеевна, а наши-то лучше». Ну, допустим наши не лучше, все понятно. Те старинные, в них великие певцы пели. Но у нас тоже неплохие. Там интересные были костюмы. Но у них 10-15 экспозиций, которые ездят по миру и это уже бизнес.

 

В.Ч.: Я просто вижу, как Александр Васильев делает выставки костюмов из своей коллекции по всему миру. И как он говорит, это – хороший бизнес.

М.Л.: А я Александра Васильева помню еще юношей. Мне говорят, что я фотогенична – короче на фотографиях лучше, чем в жизни (ну, в прошлом). Хочу вспомнить одну историю. Сразу после института, в Советское время я оказалась в Праге на Всемирной выставке сценографов. Это было колоссальное событие. Выставка занимала целый выставочный комплекс. Десятки павильонов из разных стран, тысячи художников. И тут нам говорят: «Будет отдел молодых сценографов, давайте ваши фотографии и фотографии работ». Я в то время в кино работала, там был потрясающий фотограф Алик Бронштейн, он потом уехал в Финляндию. И он меня сфотографировал как профессиональный кинофотограф. И это была такая большая черно-белая фотография, именно ее я отдала организаторам. Мы приезжаем в Прагу, заходим в монтируемый павильон. А там над всем Советским павильоном, огромное панно метров пяти – шести высотой и метров пятнадцать – двадцать длиной, на котором написаны наши портреты с фотографий, – коллаж. И мое лицо с волосами и БЭзумными глазами парит над всем павильоном. И я слышу голос: «А где Левитская»? И тут выходит Александр Павлович Васильев, председатель Союза художников СССР, отец историка моды Александра Васильева. А именно он был автором этого всего, он это все рисовал. И тут Васильев кричит: «Левитская»! А я отвечаю: «Я»! И он идет навстречу, и по мере приближения ко мне, я вижу у него на лице разочарование. Как мужчина «в возрасте», вероятно, он ожидал, что сейчас выплывет прекрасный «лебедь», а тут стоит такой себе «воробей» с хвостиком. Это было так смешно. Но — несколько секунд.

 

В.Ч.: Мария Сергеевна, с Вами в театре работает большой коллектив, это очень непросто, часто ненормированный рабочий день, а у всех ведь семьи. Как Вы думаете, они, в хорошем смысле, ненормальные люди?

М.Л.: Я не знаю. Вчера, например, мы с девочками из цеха ушли в десять часов вечера. Вы знаете, это нужно болеть театром, здесь людям не приходиться сидеть. Я не знаю, как они ко мне относятся, но я их каждого люблю. Я понимаю, если бы меня сейчас позвали в другой театр, то я, прежде всего, подумаю о них, потому что без них не могу. Они все, не знаю почему, просто выдают свою энергию и свое творчество безвозмездно. Это удивительная вещь.

 

 

 

В.Ч.: А у Вас есть любимый «театральный» ребенок?

М.Л.: Есть, правда, его судьба в театре не очень сложилась. Это – «Золушка». К сожалению, она крайне редко идет. Хотя, возможно, именно потому, что этот спектакль крайне редко идет, я его особенно люблю.

 

В.Ч.: Вы же прежде чем пришли в театр, работали в кино. Какой же Ваш любимый «кино-ребенок»?

М.Л.: Это было давно. Наверное, «Возвращение Баттерфляй» — это был мой первый фильм.

 

В.Ч.: Я с детства помню фильм «Капитан Фракасс», над которым Вы работали.

М.Л.: Когда я была еще школьницей, мы тогда еще жили на Чкалова, безумно любила Теофиля Готье, книжку зачитала просто до дыр. И мечтала — хочу снять фильм. Отец мне сказал: «Будешь хорошо учится и получать стипендию, подкопишь, я тебе доложу и купишь себе камеру». Не сбылось, но — проходит много времени, я оказываюсь на киностудии, и мне говорят: «Капитана Фракасса» делать будешь»? Фантастика! У меня в жизни было таких несколько моментов: то, чего в детстве я очень желала и о чем мечтала, мне это позже даровано было сделать.

 

В.Ч.: Мария Сергеевна, Вы верующий чловек?

М.Л.: А кто из нас может уверенно сказать, верующий ли. У меня есть своя теория по поводу искусства, прошлого и нынешнего — я это клише всегда говорю. Сейчас наши нити связи с небом (если помните номер – «Марионетка и Кукловод») — они отрезаны. Верующим был – Феофан Грек. И в его фресках это ощущается. Не сложно сказать «да», не сложно казаться верующим, а вот осознать глубину, что такое вера, верующий… Синай, Иерусалим — я была там множество раз, и каждый раз возвращалась…

 

В.Ч.: Меня поразил один момент, когда Вы написали про монастырь Святой Екатерины на Синае, что это именно то место, где «летает Бог». Вы это почувствовали?

М.Л.: Да, это место, где летает Бог.

 

В.Ч.: А какое у Вас любимое время года?

М.Л.: Я знаю, что осенью у меня плохое настроение. Это точно, я просто умираю. А ближе к весне я возрождаюсь.

 

В.Ч.: Вы социопат?

М.Л.: Я не люблю, когда меня окружает много людей. Я в театре никогда не подаю руку, во-первых, у меня всегда холодные руки. Толи давление, толи я нервничаю. И вдруг я недавно заметила, что когда я дома вожусь с внуком, у меня руки теплые. Я это открытие для себя сделала.

 

В.Ч.: Что для Вас лично значат все эти регалии: лауреат Государственной премии имени Т.Г.Шевченко, член-корреспондент Академии искусств Украины, народный художник Украины, заслуженный деятель искусств Украины?

М.Л.: Как говорила моя мама – это просто охранная грамота. Правда, и она не всегда оберегает… Ведь не в регалиях дело. Когда мне мои художники-девочки говорят: «Нет, не так. Мария Сергеевна, нет – мы не согласны!» Я так радуюсь и прислушиваюсь! Это просто восторг!

 

В.Ч.: А женщина должна находиться всегда в состоянии влюбленности?

М.Л.: Я думаю, что если человек не любит, не теряет, не страдает, особенно если это идет речь о художнике, то и произведение буде пу-сто-е.

 

В.Ч.: Мария Сергеевна, спасибо Вам большое за этот разговор. Было завораживающе!